Пенн уже несколько дней как гостил у Хамфри в Лондоне.

— Он не вернется, — сказала Миранда. Незанавешенное окно было распахнуто в теплый летний вечер. Последние два дня Миранде нездоровилось, и она не выходила из своей комнаты. Врач ничего не нашел, но Энн была уверена, что теперь-то девочка заболевает наконец краснухой.

— Это почему? — спросила Энн.

— Не вернется. Он пробудет в Лондоне до последней минуты, а потом попросит тебя прислать его вещи.

— Но он определенно сказал, что вернется. Должен же он с нами проститься как следует.

Миранда пожала плечами.

— Он плохо воспитан. Чего же и ждать, раз у него такой отец!

— Миранда!

Энн строго посмотрела на дочь через стол, на котором теснились куклы, комиксы, приключения Тентена, дамские журналы, конфеты, банка с апельсиновым соком и остатки вишневого пирога. Потом снова принялась мерить шагами комнату. Ей было очень жаль, что Пенн уехал. Только с его отъездом она поняла, до какой степени он, если можно так выразиться, снимал с неё тягостную заботу о Миранде. Поймав себя на этой мысли, она испугалась, устыдилась. Но едва она осталась в доме вдвоем с Мирандой, как между ними возникла напряженность, обостренное сознание присутствия друг друга, неприязненное взаимное притяжение. Они все время друг за другом следили, высматривали друг друга, и все, что бы ни делала одна из них, в присутствии другой казалось бессмысленным. Болезнь Миранды только отчасти разрядила атмосферу.

По поводу Феликса Энн все ещё ничего не решила. Так по крайней мере она себе внушала, хотя относительное спокойствие, с каким она переносила отсрочку, предписанную ею им обоим, и наводило на мысль, что она, очевидно, уже решила вопрос в его пользу, что, сама того не заметив, она уже перешла черту. И однако же ничего решающего она по-прежнему не делала и не говорила. Огромная сияющая пустота, которая так властно поглотила её в конце разговора с Дугласом Своном, теперь сжалась, померкла, заполнилась повседневными заботами. Безумное чувство к Рэндлу немного отпустило. Но она не чувствовала себя свободной, способной принимать решения. В конечном счете она была все та же робкая, старательная, вечно озабоченная Энн. Новой личности она не обрела.

Энн никогда не руководствовалась правилом поступать как хочется. Другое правило — поступать как должно — было крепко внушено ей с детства и с тех пор настолько укрепилось, что почти уже не оставляло ей возможности хотя бы под влиянием минуты чисто эгоистически проявить свою волю. Сейчас она чувствовала, как ей недостает этого несложного, но могущественного умения. Раздирающие её желания были до безобразия абстрактны, и она завидовала тем, для кого пожелать и схватить — одно и то же. Кроме того, она, особенно когда думала о крушении своего брака с Рэндлом и о том ущербе, который чем-то, безусловно, нанесла Рэндлу, была склонна видеть в отсутствии у себя прямых, практических желаний что-то пагубное, мертвящее. В её открытой, бесформенной жизни трагически недоставало энергии, недоставало хоть какой-нибудь твердой поверхности, могущей послужить ей опорой. И, обвиняя себя, готовая признать все хорошее в себе дурным, она снова и снова, как эхо, откликалась на жестокие слова Рэндла. Она не обрела новой личности. Но старая, несомненно, дала трещину.

С Мирандой у неё тоже ничего не получалось, и порой ей думалось, что Миранда сторонится её по той же причине, что и Рэндл. Им обоим требовалось бодрящее соседство чьей-то отчетливо выраженной воли, и в том, что у Энн в этом смысле не было своего лица, они не могли не усмотреть чего-то мелкого, малодушного, даже неискреннего. Раньше у Энн иногда мелькала мысль, глубоко ей противная, что она совершенно неумышленно и бессознательно будит в них обоих чувство вины. Теперь же ей казалось более вероятным, что они реагируют на неё как бы в эстетическом плане. В её образе жизни им видится что-то нескладное, что-то гнетущее. И теперь она сама чувствовала себя виноватой.

В ней назрела отчаянная потребность поговорить с Мирандой о Феликсе. Не то чтобы она ожидала услышать от Миранды что-нибудь существенное, и споров никаких она не ждала. Она обрисует дочери положение лишь в общих чертах. Но ей важно знать, что этот разговор состоялся, что она хотя бы произнесла имя Феликса, а решиться на это, как Энн с удивлением убедилась, было очень трудно. Неожиданный скачок в её отношениях с Феликсом любому наблюдателю мог показаться странным, даже неприличным. А Миранда, которая обожает отца, как она примет эти намеки? Говорить было страшно, и это порождало все усиливающуюся нервную тревогу. На разговор с дочерью о Феликсе словно был наложен запрет; но Энн знала, что, пока она не нарушит его, она не сможет дальше думать о том, как ей быть. Минутами казалось, что стоит поговорить об этом с Мирандой, пусть в самых туманных выражениях, — и станет ясно, что она и в самом деле перешла черту, и тогда она видела Миранду в благостном свете, видела в ней союзницу, которая поможет ей возвыситься в собственном мнении.

Тем временем нужно было обманывать Феликса — да, иначе не скажешь. Энн жаждала его общества, но боялась слишком часто с ним видеться, чтобы не выдать своей жажды: если он заподозрит, что с ней творится, их подхватит и понесет, как щепки. Она не хотела окончательно его поработить, пока сама ещё не уверена, что оставит его себе, и не хотела сойти с ума от горя, если придется его потерять. Она хотела действовать с открытыми глазами, но этого-то она и не могла, пока рядом неотступно была Миранда, зоркая, любопытная, хмурая и пока ещё официально неосведомленная. Мысли её оставались разрозненными, отказывались кристаллизоваться в программу действий. В одном браке она потерпела фиаско, так нужно ли торопиться со вторым? А вдруг она не годится в жены военному человеку? А вдруг Рэндл когда-нибудь вернется? Ее терзали сомнения по поводу святости брака, по поводу Миранды, по поводу Мари-Лоры. Она сомневалась во всем, кроме того, что они с Феликсом любят друг друга. Если б только она могла — совсем просто — увидеть в этом решение всех вопросов! Она стремилась к такой простоте как к недостижимой ступени аскетизма.

— Что ты все ходишь, — сказала Миранда. — Я уже смотреть устала. Постой на месте или сядь. Либо уж уйди совсем.

— Прости, маленькая, — сказала Энн и остановилась возле стола. Миранде, наверно, кажется, что она ведет себя странно. Да так оно и есть. Но за спиной у неё ждал с разинутой пастью большой темный дом, и не хватало духу выйти из комнаты дочери. Надо поговорить с ней теперь же.

— Из-за чего ты нервничаешь? — спросила Миранда. — Ты и меня заразила.

Они смотрели друг на друга в тишине пустого дома, словно прислушиваясь к далеким шагам. Если слушал и кто-то еще, так это могли быть только недруги. Энн пробрала дрожь. Большая белая мохнатая бабочка влетела в окно и заметалась вокруг лампы. Внизу под ними была пустая комната Рэндла.

— Проста, пожалуйста.

— Что ты все — прости да прости? Ты мне скажи, что случилось?

— Ничего не случилось. — Энн опять заходила из угла в угол. Комната казалась ей обшарпанной, пыльной, неопрятной, точно их с Мирандой сунули в мешок со старьем. Убирать здесь полагалось Нэнси Боушот. Энн взяла с каминной полки увядшие розы и бросила их в корзину.

— Миранда, — сказала она, — ты бы ничего не имела против, если бы я опять вышла замуж?

В наступившей тишине было слышно, как трепыхается бабочка, залетевшая под абажур. Энн знала, что не нашла нужных слов. А что ещё она могла сказать? Она оглянулась на дочь.

Лицо Миранды было как деревянная маска. Она взбила подушки и подтянулась повыше.

— Но пока ведь об этом нет речи?

— Ну, как сказать, — ответила Энн и добавила: — Это все ещё очень предположительно, не так чтобы сию минуту. — Голос её звучал виновато. В камине поблескивал неправильной формы шарик из цветного стекла. Энн подобрала его.

Молчание длилось так долго, что она опять оглянулась, и тогда Миранда сказала: